Эта история произошла довольно давно, тогда я ещё училась в музыкальной школе по классу фортепиано. То ли преподаватели считали меня особо одарённой ученицей, то ли они просто хотели запихнуть в мою голову как можно больше симфоний, сонет и увертюр, но каждый месяц я была обязана разучивать новое произведение. Неважно, каким образом, главное – результат. Я была девочкой очень целеустремлённой, к тому же, мне нравилось играть, поэтому я всегда справлялась с заданием. Но однажды в моей семье произошло горе: мама, серьёзно заболев, попала в больницу. С каждым днём ей становилось всё хуже, а мне страшнее. У меня начались проблемы с занятиями, не только музыкальными. Мне просто было трудно сосредоточиться – мысли всё время переносились к маме в палату.

До зачёта в музыкальной школе оставалось всего два дня, а я никак не могла хотя бы приемлемо сыграть «Лунную сонату» Бетховена. Мне очень нравилось это произведение, но исполнить его самостоятельно я не могла, несмотря на то, что полностью разучила ноты. Каждый раз, как я садилась за инструмент, со мной происходило что-то странное. Пальцы, обычно грациозно бегающие по клавишам, заплетались и перескакивали с ноты на ноту, в итоге фальши было настолько много, что едва ли звуки, которое издавало измученное пианино, походили на великую сонату. Но иногда мне случалось сыграть правильно, почти без ошибок, однако музыка, изливающаяся из глубин инструмента, мне не нравилась – она была слишком унылой и бездушной.

Пятый раз подряд ошибившись в одном и том же месте, я прекратила играть и, взвыв от досады, уронила голову прямо на клавиши, инструмент издал противный недовольный звук, а затем вновь замолчал. Немного успокоившись, я села ровно, но играть не продолжила, наоборот, с грохотом закрыла крышку. На громкие звуки приковылял мой дедушка, который приехал из деревни приглядывать за мной, пока папа целыми днями работал, а мама лечилась в больнице.

– Что за шум, а драки нет? – мягко спросил он.

– Я больше не буду играть, – насупившись, ответила я и затем добавила. – Никогда!

Дедушка усмехнулся и, хромая, прошёл к мягкому креслу, на которое затем уселся.

– Почему? – задал он вопрос, на который у меня уже был готов резонный, по моему мнению, ответ.

– У меня ничего не получается.

– Всё получится, следует только немного успокоиться.

– А я не могу, – на глаза у меня навернулись слёзы, – я волнуюсь, поэтому не могу сосредоточиться.

– Но ведь Шостакович сосредотачивался, – заметил дед.

Я не поняла его, поэтому решила переспросить.

– Дмитрий Шостакович писал свою знаменитую Ленинградскую симфонию во время блокады, когда каждый день, возможно, мог стать последним, – уточнил он.

Я хмыкнула.

– Он был талантлив. Он исключение из правила: искусству не место на войне.

– Ошибаешься, искусству место найдётся везде и всегда. Даже на войне.

– Что может быть прекрасного в канонаде пулемётов и грохоте бомб?

– А я не это имею в виду.

Он замолчал, видимо, ожидая, когда я переспрошу. Но я сидела тихо, поэтому он продолжил.

– Настоящее искусство всегда может вдохновить и заставить поверить в лучшее, даже в тёмные времена. Как сейчас помню, давно это было, я ещё мальчишкой совсем был, лет девятнадцать. Немцы только-только начали отступать, а мы уже бежали за ними и отбивали свои города. Самый первый, что мы отвоевали, был даже не городом, райцентром. Лычево хоть и был посёлком, но большим, казалось, до войны там проживало не меньше семи тысяч. Однако к тому времени, как немцы его покинули, там едва ли осталась тысяча человек.

Один из местных, Влад, служил в моём взводе, и нам с товарищами было страшно на него смотреть. Как только мы под предводительством лейтенанта вошли в посёлок, он изменился в лице – выглядел так, словно за каждым поворотом ему виделись призраки прошлого. С тяжёлыми сердцами мы проходили по незнакомым нам улицам мимо домов, разрушенных в прах, а он медленно плёлся за нами, погруженный в собственные мысли. Я единожды осмелился взглянуть ему в лицо и тут же пожалел об этом. В его красных от усталости глазах, казалось, отразилась боль целого мира, которую ничто не могло унять. Ему явно требовался хотя бы небольшой отдых.

В любом случае, отдыхать ни ему, ни нам не позволили. Взводом мы разделились на отделения и отправились пополнять запасы воды и продовольствия, попутно оповещая изредка встречающихся местных о том, что теперь враг далеко. Однако облегчения и радости на их лицах не было видно. Все они понимали, что, возможно, самое страшное ещё впереди. Многие из-за бомбежек потеряли свои семьи и дома, скотина тоже вся подохла,  и хозяйства были загублены – есть совсем нечего, а путь к победе был ещё очень долог и тернист.

Так мы проходили улицу за улицей. Пополнять провизию было не из чего, однако воду мы всё же отыскали. Наполнив водой из колонки все имеющиеся у нас в распоряжении фляги, мы продолжили путь к центру посёлка, где должны были встретиться с остальными отделениями. По моим расчётам мы уже максимально приблизились к центру, но вот только никого не было видно. Я обернулся, хотел спросить у Влада, туда ли мы идём, но не обнаружил его среди товарищей. Остановившись, я осмотрел улицу, по которой мы шли, и заметил его у полуразрушенного двухэтажного здания из кирпича, покрытого белой штукатуркой. Он стоял напротив и пристально разглядывал его, словно надеялся, что стены вот-вот, как по взмаху волшебной палочки, восстановятся.

Я окликнул своих товарищей и, как только они все повернулись, указал на Влада. Они меня поняли, и мы без лишних слов все вместе направились к нему. Я приблизился первым и положил руку ему на плечо. Разглядывая, как и он, всё то же здание, я попытался догадаться, что могло находиться в нём до войны. Вывесок никаких не было, поэтому я просто предположил, что это могло быть администрацией или большим магазином.

– Это был наш клуб, – ответил Влад на мой немой вопрос.

Я снова оглядел здание. Для клуба вид у него был удручающим: все стёкла были выбиты, двери косо висели на поржавевших петлях, а правая стена была полностью обрушена. Кто-то вдруг вышел из-за моей спины и направился прямо внутрь клуба. Перебравшись по камням, он обернулся, и я узнал в нём нашего командира Степана.

– Пошли, – он жестом позвал нас всех за собой. – Возможно, мы сможем там что-то найти.

Ободряюще сжав ладонью плечо Влада, я убрал руку и проследовал за командиром. Так поступили и остальные. Вскоре перебравшись через каменные завалы, мы всемером оказались внутри. Там было почти что пусто, только в углу стоял какой-то письменный стол. Я поднял голову вверх и обнаружил там вместо потолка большую дыру, которая вела на второй этаж. Я сообразил, что стоял на том месте, где когда-то была лестница, просто она разрушилась от взрыва вместе со стеной.

Проход на второй этаж заметил не только я, уже через минуту мой товарищ Мишка, подсаживаемый  двумя товарищами, пытался залезть наверх.  Удобно зацепившись за выступ, он исчез на втором этаже. В клубе висела тишина, лишь изредка мы слышали Мишкины тяжёлые шаги. Вскоре его радостное лицо показалось сверху.

– Смотрите, что я нашёл.

Он прямо таки светился счастьем, когда протягивал Степану небольшой чёрный чемоданчик и стопку тонких картонных конвертов. Приняв их, командир улыбнулся.

– Патефон, – объявил он нам.

Аккуратно перенеся находки, он бережно разложил их на столе, будто это было древнее сокровище. Уже спустившийся сверху Мишка хлопнул командира ладонью по спине.

– Заводи!

Должен заметить, что командир наш был человеком искусства на все сто процентов. Я не раз слышал, что его родители были Музыкантами с большой буквы «М». Они оба играли в оркестре, мать на флейте, а отец на скрипке. Степан рассказывал, как в детстве долгое время он проводил на репетициях оркестра и наблюдал за поглощёнными игрой музыкантами. Больше всего ему нравилось следить за скрипачом-концертмейстером, первой скрипкой оркестра, и мечтать, что когда-нибудь он тоже сможет стать великим музыкантом. Годы прошли, и Степан наконец-то поступил в консерваторию, однако доучиться ему не удалось, грянула страшная война.

Степан подошёл к проигрывателю и, провернув ручку патефона, чтобы его завести, выбрал из стопки единственную пластинку. Он опустил иглу, и тут же раздался звук настраивающегося оркестра, у меня по коже побежали мурашки. Затем раздались первые невероятные ноты, на записи все инструменты сливались в одну прекрасную мелодию и, казалось, что играют не отдельные люди, а какое-то существо, которое управляется со всеми скрипками, виолончелями, гобоями, кларнетами и литаврами одновременно.

Все предельно внимательно вслушивались в звуки, которые издавало невероятнейшее изобретение человека. Вдруг Мишка почесал затылок и произнёс:

– А это не Чайковский?

Степан кивнул. Тогда Мишка снова решил попытать удачу.

– «Щелкунчик»?

– Нет, «Лебединое озеро», – исправил его командир.

Мишка зарделся и снова почесал затылок, а Степан в это время вытащил из кучки ещё одну пластинку и сменил музыку. Заиграла сюита из «Щелкунчика».

– А это что? – поинтересовался он у Мишки, хитро улыбнувшись. Кажется, я понял замысел командира.

– Это… – мой товарищ замялся, а затем уверенно выпалил, – «Лебединое озеро»!

Я улыбнулся, а Степан звонко рассмеялся, и затем, оставив его ответ без комментария, вновь заменил пластинку. Мишка сразу понял, что все ждут от него ответа. Он внимательно прослушал мелодию. Я тоже вслушался и сразу же узнал увертюру к «Лебединому озеру»

– А вот это я точно знаю, – слукавил мой товарищ. – «Щелкунчик»?

Командир, смеясь, покачал головой и шутливо отвесил Мишке подзатыльник. Я тоже позволил себе рассмеяться.

– Балда ты, Мишка!

Мишка смущённо заулыбался и затеребил пуговицу на своей униформе. Теперь смеялись все, даже Влад улыбнулся впервые, наверное, за несколько недель. Мне было так легко, как никогда не было за всю войну. И готов поспорить, что мои товарищи чувствовали то же самое. Вот так!

Я ждала дальнейшего развития истории, но дедушка так внезапно прервал рассказ и, мне почудилось, что продолжать он совсем не собирался. Он многозначно взглянул на меня.

– Ну что, всё ещё думаешь искусству на войне не место?

Я покачала головой.

– Тогда пошли, перекусим, – предложил он, – а затем за инструмент.

– Хорошо, – ответила я, а затем внезапно даже для себя спросила. – А что стало с твоим командиром? Он стал музыкантом, как и мечтал?

Дедушка загадочно улыбнулся, было заметно, что на какое-то мгновение он вернулся в своё прошлое. Затем он медленно поднялся со своего кресла и, протянув мне руку, произнёс:

– А это уже другая история!